Я принадлежу к тому поколению, которое учили уважать старость: «Октябрята — прилежные ребята, любят школу, уважают старших». Для наглядности в школьных коридорах висела картинка — парочка аккуратно одетых и причесанных ребятишек переводит старушку через дорогу. Мораль лежала на поверхности: бабушка прожила тяжелую жизнь, потому грех ее не уважить. А между строк подразумевалось: когда-нибудь, дети, и вы сделаетесь немощными, вот тогда воздастся вам по делам вашим…

Потому мы росли добрыми детьми и в большинстве своем стали добрыми врослыми. И теперь, завидев старушку, жалобно просящую «на хлебушек», или старичка, тщетно пытающегося разобраться с мудреными цифрами в квитанции на оплату услуг ЖКХ, незамедлительно приходим на помощь. А затем идем, понурые, и бормочем под нос: «Не дай Бог дожить до такого…». Обманываем сами себя, потому что боимся смерти ничуть не меньше, чем немощи. Однако практически каждый пытается убедить себя в том, что «все умрут, а я останусь». Вернее: «все умрут, встречу смерть и я, но уж точно — нескоро и не в таком жалком виде, как те бабушка и дедушка». И нет мысли о том, что длинная жизнь — это неизбежная старость. Мы патологически не хотим стареть, ни за что не хотим.
Можно предположить, что причина нашей жалости к старикам и боязнь старости обусловлены несовершенствами нашей системы социальной защиты. Ссылаемся на Запад — дескать, там у стариков все нормально. Выйдя на пенсию, они колесят по свету, занимаются тем, чем всю жизнь мечтали заниматься. Однако высокий уровень здравоохранения, финансовое благополучие и обретаемая с выходом на пенсию свобода не приносят старикам из европейских стран избавления от страха перед старостью. Европейцы и американцы нашли к старости вполне рациональный подход. В отличие от нас, они перестали жалеть старость, что очень верно — нужна не жалость, но активное сострадание, подразумевающее помощь. Но назвав старость «третьим возрастом», они боятся теперь даже не старости, а выдуманного «третьего возраста».

Что такое старость? Вроде ясно: очки, клюка, трясущиеся руки и маразм. Но это все стереотипы, зачастую не имеющие ничего общего с реальностью. У кого язык повернется назвать моего сверстника, пусть и формального дедушку, — дедушкой? Да он первый же обидится. За этой, казалось бы, мелочью кроется серьезная опасность — наши дети  лишаются своих корней, теряют мудрость, которую вполне могли бы перенять у старшего поколения. И этого поколения скоро попросту не станет. Не в физическом плане, а в общественном понимании — все сделаются представителями «третьего возраста» с «Виагрой» в кармане.

Недавно появилась статья Александра Дугина «Хорошо умереть молодым», в которой указывалось на наличие мировой тенденции — непереносимости старости: роль стариков, как основы цивилизации, нынче сводится к нулю. Многие читатели обиделись и принялись возражать, утверждая, что мудрость стариков теперь никому не нужна по причине развития информационных технологий, а опыт поживших людей способна заменить, например, Википедия. Соглашусь с Дугиным: у нас почти не осталось старых людей, которые хранили бы не только вековую мудрость, но и семейные, общественные, государственные ценности. Стариться «не модно» и «не престижно». Даже при поверхностном взгляде на перспективы нашей цивилизации становится не по себе. Древние ацтеки называли людей, переступивших шестидесятилетний рубеж, «народной стражей» и «истинными исправителями», считая: «Горе народу, где нет стариков!».  Для того, чтобы здесь и сейчас спасти наше вполне реальное будущее, неплохо бы каждому из нас свыкнуться с мыслью о том, что стареть все же придется. И придется жить не только собственными финансовыми, но и нравственными накоплениями, более того — соответствовать им. Так что, пока не поздно, надо научиться хотя бы самой малости: печь блины и вырезать свистки. Только в этом случае у моих ровесников появится шанс услышать на склоне лет ласковое и обнадеживающее «дедушка, голубчик, сделай мне свисток...» и понять, что, несмотря на массу  совершенных ошибок, жили они все же не зря.

Надежда Киреева